Не знаю, спал ли кто-нибудь в Москве в ту первую ночь после Дня Победы. Не смолкая, со всех сторон врывалась в наш тихий двор на Серпуховке громкая музыка - бодрые марши и песни, звенящие радостью, нет-нет звучал одинокий глуховатый выстрел ракетницы - и комната, где я пытался уснуть, на плавно скользнувшие секунды озарялась отсветом розового или зеленого пламени. Это кто-то самостийно во дворах нашего Замоскворечья устраивал салют. Разве уснешь, когда вокруг такое творится...
А накануне, в День Победы, мы с матерью и отцом, только-только вернувшимся с фронта, шли пешком домой от Манежной площади - транспорт никакой в центре не ходил, не мог пройти: все окрестные улицы народом запружены.
С Манежной мы едва выбрались. Народ потоком лился в сторону Красной площади, уже давно до предела забитой, но все равно люди шли и шли, потому что возле Кремля праздник ощущался особенно. Незнакомые улыбались друг другу, обнимались... Все ждали салюта, а в небе, уже залитом первым вечерним сумраком, где-то над набережной трепетали на ветру портреты Ленина и Сталина, поднятые на аэростатах.
От самой Манежной мама шла босиком: туфли, ненадеванные с довоенного времени, оказались малы, сильно натерли ноги. Встречные улыбались... Дома она без сил повалилась на диван: ноги об асфальт были стерты до крови.
А во мне ерзала нетерпеливая мысль: «Светомаскировочные шторы эти можно теперь сорвать?..»
Эти шторы из черной плотной бумаги мы на полу вырезали из рулона, который мама принесла с работы. Эта бумага, лежащая на полу, напомнила мне прогибающиеся под ногами, звонко стреляющие вдогонку листы жести у нас на крыше, куда мы летом иногда забирались.
Ненавистные шторы, которые мы всю войну по вечерам задвигали наглухо, чтобы ни единого проблеска света не выскользнуло - особенно за этим следили во время налетов, - я их ненавидел, потому что они нашу комнату делали похожей на глубокий подвал.
Отец ушел к соседям, откуда доносился громкий праздничный гомон, и мать доверила мне ключевое действо. Шторы, безжалостно сорванные, с оглушительным шорохом и железным скрежетом рухнули на пол, подняв облако густой пыли и наполнив комнату запахом затхлости. И сразу как дверь на улицу распахнулась: словно вздохнувшие окна полыхнули солнечным светом. Это была такая радость, которой я вовсе не ждал. Я так радовался, что эти проклятые черные шторы уже больше никогда не понадобятся...
Первое мирное утро наступило внезапно и громко: дом наш насквозь пропитала праздничная музыка и сильные, звонкие голоса по радио. Я даже подумал: а была ли ночь? Может, это вчерашний день еще не кончался?.. Но солнце вливалось в комнату через окно, теперь огромное и светлое, как никогда, и убеждало: наступил другой, но по-прежнему праздничный день.
Старенький будильник, исправно служивший бог знает с какого времени, уверял, что нет еще и десяти, а жизнь вокруг такая кипела, какая в обычный день только к полудню раскачивалась. Я вышел на наш маленький балкончик, свесившийся на другой стороне дома, над самой тихой частью двора, и увидел, как двое мужичков ставили на стул патефон, - и в наши раскрытые окна ворвалась утесовская «Лейся, песня, на просторе!..» И сразу потянулись из подъездов люди - веселые, возбужденные, благодарные за то, что кто-то догадался возвестить продолжение праздника. На врытый столик возле бомбоубежища, чуть в стороне, водрузили бутылку, выложили какую-то снедь в газете и в тарелке еще - и понеслось... Людям в такой день хотелось быть вместе, свою радость соединить с всеобщей радостью.
Я долго стоял на балконе, но не сразу заметил старушку из соседнего первого корпуса, которая постояла немного в сторонке, наблюдая за мужичками, а потом подошла к ним и поставила перед ними бутылку с белой этикеткой, что-то тихо сказала и достала маленькую фотографию. Один из мужиков обнял старушку, усадил на лавочку рядом с собой, стал тихо что-то ей говорить...
Мужички молча подняли стаканы... А старушка сидела, вытирая глаза краем платка, повязанного на голове...
К вечеру праздник у нас на Серпуховке раскрутился по новой, как будто и не утихал. Появилась пара грузовиков с откинутым задним бортом, в кузове которых с края высился стол, покрытый белой скатертью, а на нем высились весы. Гражданка в белом халате в кузове нарезала ломтиками сыр и колбасу, клала на хлеб и продавала уже бутерброды. Еще у нее были лимонад, печенье и какие-то конфеты в вазочке. У многих из тех, кто к ней подходил, топорщилась в кармане своя бутылка, но уж не с лимонадом, конечно.
А дома у нас стало светло даже и вечером: огни других окон освещали теперь и нашу комнату.
Я подумал: неужели так будет всегда...
